Главы: [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20] [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27] [28] [29] [30] [31] [32] [Эпилог]
ГЛАВА 16
Домой я влетела страшно усталая, с больной головой. Очевидно, переполнилась кислородом в “Барвинкове”. Москвичу вреден свежий воздух, он привык дышать смесью выхлопных газов. И вообще, жители больших городов уже наполовину мутанты. Я, во всяком случае, совершенно точно. Чуть погуляю по лесу – и тут же получаю дикую мигрень. Чувствуя, как толстая тупая палка втыкается в правый глаз и начинает там ворочаться, я вошла на кухню.
– Купила помойное ведро? – спросила Тамара.
– Нет, опять забыла.
– Ничего, – поспешила ответить Томуся. – С мешком даже удобнее. Выбросил, и конец, ничего мыть не надо!
В этом высказывании вся Тамара. Она неисправимая оптимистка, ухитряющаяся найти хорошее во всем.
Этой зимой к нам прибежала в слезах десятилетняя Леночка из двадцать пятой квартиры. Ее старший брат Сергей вот уже целый год сидит в Бутырской тюрьме, ждет суда. Парень с пьяных глаз подрался с милиционером, решившим проверить у Сережки документы, и, по несчастью, выбил тому передний зуб. Цеховая солидарность – страшная вещь. Вмиг было создано дело о нападении на сотрудника правоохранительных органов при исполнении служебных обязанностей. Бедная Марья Ивановна, одна вытягивающая на плечах сына и дочь, похудела ровно вдвое, мотаясь с сумками по очередям, нося оболтусу передачи – продуктовую, вещевую, медицинскую.
Собственно говоря, именно из-за передачи Леночка и примчалась к нам вся в слезах. Продукты в Бутырке можно сдать только раз в месяц, день фиксирован жестко. В Сережином случае это тридцатое число. Двадцать девятого не примут, а тридцать первого, пожалуйста. Но в январе всего тридцать дней. Марья Ивановна свалилась с гипертоническим кризом, и завтра тянуть многокилограммовую сумку на Новослободскую улицу некому. А там уже начнется февраль, и получится, что в феврале Сережка остался без харчей.
– И чего же ты от нас хочешь? – спросила я.
– Сдайте за маманю передачку, – зарыдала Леночка. – Она неделю ходила отмечаться, у ней очередь пятая…
– Конечно, поедем, – моментально выпалила Тамара. – Только объясните, куда и во сколько идти.
– Новослободская улица, – всхлипывала Лена, – надо к семи приехать!
На следующий день, еле поднимая тридцатикилограммовый баул, набитый пряниками, карамельками, сигаретами и другими полезными вещами, мы прыгали в крохотном дворике среди мрачных теток с гигантскими сумками. Холод стоял страшный. Очередь переминалась с ноги на ногу и сердито переругивалась. Какая-то баба с тетрадкой в руках стала выстраивать народ. Кто-то матерился, кто-то пытался пролезть поближе к закрытым дверям. Мне было тоскливо и противно. Внезапно Тамара подняла вверх бледное лицо и сказала:
– Погляди, какие звезды! А какой отличный воздух! Все-таки здорово подняться рано и прогуляться по морозцу.
Я не нашлась, что ей ответить.
– Мешок гигиеничней ведра, – продолжала Томочка. – Не думай больше о помойке. Лучше посмотри, что мы тебе покажем. Спорю, в жизни такого не видала. Кристя, тащи ящик!
Кристина притащила картонную упаковку от бананов. Я заглянула внутрь и ахнула:
– Бог мой!
На уютной подстилочке, сделанной из моего старого халата, нежилась кошка Клеопатра, а рядом сосредоточенно чмокал беззубым ротиком довольно крупный рыжий котенок. Передние лапки новорожденного мерно мяли живот кошки. Из груди Клеопатры доносилось громкое урчание.
– Но откуда взялся котенок?
– Вылез из Клеопатры, – радостно сообщила Кристина. – Мы так удивились!
Еще бы, кошка казалась такой тощей и плоской, что никому и в голову не пришла мысль о ее
Беременности.
– Что же теперь делать?
– Как что? – удивилась Тамара. – Подрастет, устроим в хорошие руки.
Дзынь, дзынь – донеслось из прихожей. Я поглядела на часы – почти одиннадцать. Нет, в нашем
Доме покоя не жди. Ну, что на этот раз? Кто засунул голову между прутьями и выпил шампунь?
Чеканным шагом я подошла к двери и без лишних вопросов распахнула створку. На пороге покачивался плюгавенький мужичонка ниже меня ростом. Одет незваный гость был самым экзотическим образом. Несмотря на теплый май, на нем красовалась жуткая засаленная овчинная кацавейка, из которой в разные стороны торчали клочки желтой шерсти. На голове у дядьки была нахлобучена сильно помятая кепка, одна нога обута в страшно грязный ботинок, другую, обмотанную тряпками, он просто засунул в пластиковый мешок.
И пахло от него соответственно. Должно быть, даже около рыбоперерабатывающего завода во Владивостоке так не воняет.
Я с тоской оглядела чудесное явление. Наши соседи – дикие люди. Сколько раз предлагала установить в подъезде домофон, но нет, никто не хочет выложить один раз двести рублей, а потом платить ежемесячно еще десять. “У нас красть нечего” – такой аргумент выдвигался всеми на мое предложение. Зато теперь к нам запросто заходят бомжи, гадят на лестничных клетках, а один раз чуть не устроили пожар на чердаке. Жильцы других подъездов нашего дома давным-давно с домофоном, а в третьем подъезде даже наняли лифтершу, и только мы живем с настежь открытой дверью.
– Тебе чего? – спросила я, стараясь не дышать. – Денег не подаю, иди себе спокойно откуда пришел.
– Слышь, дочка, – прохрипел бомж. – Раису позови.
– Какую? – глупо спросила я, тревожно вглядываясь в незваного гостя.
В его опухшем, почти потерявшем человеческий облик лице мелькнуло нечто странно знакомое.
– Раису Никитину, – продолжал хрипеть мужик. – Жена она моя.
В полном ужасе я отступила в глубь прихожей и чуть не упала, запнувшись о Дюшку.
– Так вы э…
В памяти быстро пронеслось имя Ленинид. Дело в том, что моего папеньку зовут совершенно по-идиотски. Его отец, никогда мною не виданный дедушка, из крайне патриотических чувств назвал сыночка Ленинид, что расшифровывается как Ленинские идеи. Была такая дурацкая мода давать детям новые революционные прозвания типа Электрификация или Октябрь. Правда, потом этих несчастных детей, когда они сами стали родителями, занесло в другую сторону и своих отпрысков они начали называть “красиво” – Анжелика, Эдмонд, Вальтер… Наверное, поэтому я и получила имечко Виола. И никогда, представляясь, не произношу своего отчества. Представляете себе – Виола Ленинидовна Тараканова, мрак и ужас.
– Ленинид… Э-э, – бормотала я, – простите, отчество забыла.
– Доча моя, – зарыдал бомж, втягиваясь в квартиру, – кровь родная, слава богу, нашел! Сколько лет искал, мыкался!
Я глядела на него во все глаза. Чего, спрашивается, было тратить столько времени на мои поиски? Да всю жизнь живу на одном месте! И потом, что же это творится на белом свете? Сначала невесть откуда взялась сестрица Раисы, а теперь, пожалуйста, появился родной папенька, которого давным-давно все считают покойником.
На шум вылезли все – Тамара, Вера, Кристя, Дюша и даже Клеопатра, оставившая ради такого случая своего котенка.
Впрочем, кошка, расчихавшись, моментально убежала в спальню. Я ее хорошо понимала: запах в прихожей стоял отвратительный.
– Слава богу, дошел до дома, – ликовал бомж, оглядывая домашних. – Райка где?
– Умерла много лет тому назад, – ответила Тамара.
– Да ну? – изумился папенька. – Значит, зря злился.
– Из-за чего? – машинально поинтересовалась подруга и раскашлялась.
– Слушай, – решительно взяла я ситуацию в свои руки, – разговаривать с тобой просто невозможно, мы рискуем задохнуться. Иди в ванную, брось свои шмотки в мешок, вымойся хозяйственным мылом, и тогда начнем выяснять, что к чему.
– Дык другой одежи нет, – развел руками папуля, – только то, что на мне.
– Иди, иди, – приказала я, подталкивая его в спину ручкой от швабры, – найдем сменный прикид. Только воду погорячей сделай, а голову вымой шампунем из красной бутылки. Стоит на бортике ванны с этикеткой: “Для собак. От блох и кожных паразитов”.
Вновь обретенный папочка послушно отправился на санобработку. Видя, что я близка к обмороку, Томуся моментально накапала мне валокордин, потом притащила бутылку “Аса” и ловко вымыла пол в прихожей.
Примерно через час отдраенный до блеска мужик, одетый в мой спортивный костюм, жадно глотал куски хлеба, щедро накладывая на них сразу сыр и колбасу. Он оказался маленьким, щуплым, даже тощим, с редкими светло-каштановыми, совсем не тронутыми сединой волосами. Я глядела на него во все глаза, пытаясь пробудить детские воспоминания. Но ничего хорошего, как назло, не лезло в голову.
Вот папуля спит посреди гостиной, прямо на полу, в луже блевотины, а вот швыряет в Раису кухонную утварь, я же сижу под столом, теряя сознание от ужаса. Потом он, озверевший оттого, что Раиса не дала ему денег на выпивку, тащит на продажу мои новенькие зимние ботиночки…
Тряхнув головой, чтобы отогнать рой не слишком приятных видений, я зло спросила:
– Ну, дорогой батенька, где же вы обретались все эти годы?
Ленинид испуганно отложил кусок.
– Да так, туда, сюда…
– Паспорт давай, – велела я.
– Зачем? – окончательно перепугался мужичонка и стал еще меньше ростом.
– Давай любой документ, удостоверяющий личность, – неслась я дальше.
– Знаешь, – тихо пробормотала Тамара, – по-моему, у него сломана нога, смотри, он даже на нее наступить не может.
– Ничего, – злобно ответила я, – папулю никогда не волновало мое здоровье, и, честно говоря, так давно с ним не встречалась, что не помню, как он выглядит. Вот и хочу удостовериться, что данный субъект тот, за кого себя выдает! Ну-ка, ищи документы.
Мужичонка дрожащей рукой выудил справку об освобождении из мест заключения. “Тараканов Ленинид Иванович, 1944 года рождения”… Надо же, когда я родилась, ему стукнул всего двадцать один год! А мне отец казался довольно пожилым. Хотя, что вы хотите от четырехлетнего ребенка.
– Значит, уголо-овничек, – протянула я, вертя в руках бумажонку. – Теперь быстро рассказывай, как в тюрьму попал, только не ври. Наш сосед работает в милиции, и я попрошу проверить тебя через компьютер.
– Чего, ничего, по ерунде…
– В подробностях, – настаивала я, – насколько помню, ты сбежал из дому в 1971 году.
– Никуда не бежал, – выкручивался папенька, – посадили меня.
– Быстро колись!
Ленинид вздохнул и принялся почти внятно излагать события своей бурной жизни.
В 1971 году проклятая Раиса не дала ему денег на водку. Ленинид перерыл весь дом, не нашел ни копейки, вышел к винному магазину и принялся выпрашивать угощение. Но никто не собирался его бесплатно поить. Тогда папуля решил добыть необходимую сумму самостоятельно и запустил руку в карман какой-то бабы. Но та оказалась проворной и схватила воришку, а ее муж, насовав неудачливому карманнику зуботычин, сволок его в ментуру. Так что свой первый срок, три года, папуся получил абсолютно зря, ну не виноват он ни в чем. Вот если бы противная Райка не пожидилась тогда на бутылку, ничего бы и не случилось.
Отсидев положенное от звонка до звонка, Ленинид собрался домой, но не доехал. В Нижнем Новгороде познакомился на вокзале с командированным, угостившим его водкой. А когда приветливый мужик отошел в туалет, Ленинид прихватил его чемодан и двинул в обратную сторону. Но, очевидно, не судьба ему была стать удачливым вором. Папусю поймали, и он вновь загремел на нары. На этот раз получил пять лет как неперевоспитавшийся. И вновь Ленинид был ни в чем не виноват. Зачем дурак-мужик попросил его постеречь багаж? Зачем ввел в искушение? Кабы не этот поступок, вернулся бы Ленинид назад, в Москву, и начал бы новую светлую жизнь. Может, стал бы космонавтом, писателем или врачом, а так пришлось вновь отправляться на зону.
Дальнейшая его жизнь – цепь посадок и освобождений. Каждый раз на пути у папочки оказывались глупые люди, не заботящиеся о своем имуществе. Да еще гадкая Раиса, взятая замуж исключительно из жалости, избавилась от несчастного супруга. Правда, в течение первого срока она посылала ему бандероли и коротенькие писульки. Но когда Ленинид увидел небо сквозь решетку во второй раз, баба моментально оформила с ним развод и выписала его, хозяина, с законно занимаемой площади.
Вот он сегодня и вернулся, чтобы наподдавать бывшей жене по шее и потребовать компенсацию за свои страдания. Это она, Райка, виновата в том, что жизнь Ленинида пошла под откос. Дала бы тогда денег на водку, не украл бы он кошелек, не попал на зону, не освободился, не спер чемодан и не сел бы снова.
– Заканчивай стон на реках вавилонских, – велела я, – зачем явился?
– Дык, говорю ж, денег попросить, – шмурыгнул носом папенька, – кстати, являюсь инвалидом, и ты, доченька, обязана мне алименты платить. Родитель я тебе, единственный и законный, а живешь ты на моей площади, потом и кровью политой, в квартире шикарной, по коврам ходишь, а я сплю у баков помойных! Несправедливо выходит! А все Райка, падла!
Он продолжал бухтеть, безостановочно понося Раису. Я глядела на него во все глаза. Вот, значит, как! Частенько ругая меня без всякого повода, Раиса, не стесняясь, употребляла нецензурные выражения. Но никогда, ни разу в жизни с ее языка не слетели слова типа: “Ну, ты, бандитское отребье”. Или: “Твой отец – уголовник”. Нет, до моей детской головы не донесли эту информацию, более того, Рая даже перед смертью не рассказала падчерице правду. Просто в свое время оформила опеку над маленькой сироткой и принялась воспитывать как умела, часто пуская в ход кулаки, но…
Но я помню еще и ее счастливое лицо, когда мне в третьем классе дали похвальную грамоту, вкуснейшие блинчики и быстрый, какой-то неумелый поцелуй, которым она награждала воспитанницу на ночь. И на мои дни рождения всегда собирались подружки, иногда на столе стоял лишь винегрет и колбаса, но подарок всегда лежал под подушкой! Жуткая кукла с глиняной головой, косорыленький мишка, наручные часы… И на выпускном балу у меня на ногах красовались совершенно новые белые лодочки. Раиса отстояла многочасовую очередь в ЦУМе и добыла обувку, сделанную в Чехословакии.
– Не смей ругать мою мать, мразь! – выпалила я и принялась нашаривать рукой на кухонном столе заварочный чайник, чтобы запустить папеньке в голову. Томочка ласково обняла меня за плечи и сказала:
– Ленинид Иванович, пейте спокойно чай. Мы сейчас что-нибудь придумаем, сейчас сообразим, как поступить!
– Да выгнать его просто, – выкрикнула я, – тоже мне отец нашелся.
Томуся опять обняла меня за плечи:
– Но ему идти некуда, он болен, погляди на его ногу, там перелом…
– Не, – тихо встрял папенька, – язва, трофическая, никак не зарастет, гадина, прямо до кости дошла.
Он лихорадочно принялся задирать штанину, надеясь разжалобить меня. Внезапно по щекам мужика покатились горохом слезы.
– Девки, – прошептал он, – не гоните прочь. Сил больше нет по помойкам таскаться! Умру скоро, не заживусь!
Внезапно я почувствовала, как железный обруч, сжимавший грудную клетку, разлетелся на куски.
– Давайте укладываться, – пробормотал мой язык, – утро вечера мудренее.
